СТАРОСТЬ, СМЕРТЬ, БЕССМЕРТИЕ ¹

(¹ Юдин С. С. Размышления хирурга. М.: Медицина, 1968. Глава «Хирургия не на распутье». Печатается с сокращениями.)

С. С. ЮДИН (1891-1954)

Кто хочет улавливать своим сознанием законы развития, тот сам должен развиваться и доходить до результатов истины, но не в легком наслаждении, спокойствии и апатии, а в болезнях и муках рождения.

Но если для успешного интеллектуального развития громадное значение имеет знание и всестороннее осваивание предшествующего опыта, накопленного предками и современниками, то в позднем зрелом и преклонном возрасте этот научный багаж может иногда превратиться в пассивный балласт и даже быть вредным грузом, отягощающим специалиста и истощающим остатки его умственной энергии и воли.

В этом обстоятельстве кроется одна из глубоких трагедий мыслящих и целеустремленных личностей, поддающихся чарующему гипнозу ярких впечатлений своей молодости и периода творческого расцвета и склонных к скептицизму и некоторому недоверию в старости. Чтобы глубже вникнуть в эту трагедию, надо понять, что равнодушие и скептицизм к современности будут тем более выраженными, чем горячее любовь и преданность к своему прошлому, то есть чем глубже и искренне любил человек свое дело и свою профессию в годы собственной творческой юности и расцвета интеллектуальных способностей. В этом подлинная трагедия старости.

Все более и более отстающие от века, как бы заживо умершие, они доживают в окружении лишь дорогих им могил. Чуждые и равнодушные к бурной жизни и исканиям новых поколений, они добровольно замыкаются в узкий круг воспоминаний о невозвратном собственном счастье. Но они достойны не столько порицания, сколько сожаления, ибо такова участь громадного большинства людей. Ведь не каждый одарен счастливым свойством носить в себе неугасимый прометеев огонь юности даже на склоне лет! Только немногие имеют счастливую способность последовательно впитывать в себя свободные идеи и творческие идеалы нескольких поколений, сменяющихся при жизни человека. Нужна особо вместимая душа, особо глубокая натура, чтобы воспринять, не переполняясь, целые миры и не только не пресытить своей жажды к истине и красоте, но желать и вечно искать все новых и новых. Такие исключительно одаренные натуры редки; они никак не поддаются мертвящему, стабильному принципу «бытия» и пытаются не подчиняться невозвратному времени, «на крыльях смелых мчась высоко, времен перегоняя бег» (Шиллер). О таких немногих личностях можно гордо воскликнуть вместе с певцом «Илиады»:

«Но зелена, говорят, одиссеева старость, И трудно с ней спорить ахейским героям!»

Напротив, обычные рядовые ученые не могут забыть и расстаться с тем, что захватило и наполнило их в молодости. И чем больше собственных усилий было тогда приложено для поисков той или иной научной истины, чем глубже и беззаветнее была тогдашняя вера в авторитет своих учителей и руководителей, чем труднее теперь, в старости, отказываться от своих прошлых убеждений и взглядов, тем горше сознавать устарелость былых концепций и тем естественнее коситься и даже раздражаться, глядя на надежды и энтузиазм новых поколений, ставших уже хозяевами жизни.

«Fugit inter ea, fugit ireparabite tempus» ²,— меланхолически воскликнул античный поэт. «Не умирай, пока живешь»,— как бы отвечает ему галльская пословица.

«Действовать, действовать... до тех пор, пока, наконец, не останется никакой возможности что-либо делать»,— мечтал Моцарт, которому судьба дала лишь 36 лет жизни.

² Летит безвозвратное время.— Ред.

* *

Цена интеллектуального творчества определяется многими факторами. Во-первых, талантом и дарованием автора. Во-вторых, духом эпохи. Никто не может стать выше средств, отпущенных ему природой. Зато дух современности может либо возбуждать, активировать энергию, либо, наоборот, ослаблять, парализовать природные силы автора. Если последний не осознал закона эволюции идей и теоретических концепций, если будет упрямо цепляться за устаревшие принципы и не сумеет найти в духе эпохи жизненного содержания для приложения своего таланта, если, наконец, недостаточно наблюдая за своей эпохой, он не сможет уловить в ней основное, существенное,— в любом из этих случаев его судьба одинакова: безвременный упадок таланта и быстрое увядание начальной славы.

«Достоинство людей Вам вручено судьбами, Храните же его! Оно и падает, и возникает с Вами»

(Шиллер)

Трагедию старости и вечные противоречия «отцов и детей» превосходно понимал и очень верно выразил Белинский более 100 лет назад. «Застигнутые потоком нового, они, естественно, остались верны тем первым, живым впечатлениям своего лучшего возраста жизни, которые обыкновенно решают участь человека раз навсегда, заключая его в известную нравственную форму. Эти люди, живущие памятью сердца, не могут выйти из убеждения, что их учителя и современники — гении и что их творения вечны и равно свежи для настоящего и будущего, как они были в прошедшем. Это — заблуждение, но оно такое, которому нельзя отказать не только в уважении, но и в участии, ибо оно выходит из памяти сердца, всегда святой и почтенной».

Эти мысли и чувства в ту же самую пору стихами излил создатель русского романтизма В. А. Жуковский, оплакивая Карамзина:

«Был с нами он, теперь уж не земной,

Он, для меня живое провиденье,

Он, с юности товарищ твой.

О! Как при нем все сердце разгоралось!

Как он для нас всю землю украшал!»

«В этом более, нежели в чем-нибудь другом, открывается трагическая сторона жизни и ее ирония,— читаем мы далее у Белинского. Прежде физической старости и физической смерти постигают человека нравственная старость и смерть. Исключения из этого правила остаются слишком за немногими... И благо тем, которые умеют в зиму дней своих сохранить благодатный пламень сердца, живое сочувствие ко всему великому и прекрасному бытия, которые с умилением вспоминая о лучшем своем времени, не считают себя среди кипучей, движущейся жизни и современной действительности какими-то заклятыми тенями прошлого, почувствуют себя в живой и родственной связи с настоящим и благословениями приветствуют светлую зарю будущего... Благо им, этим вечно юным старцам! Не только свежее утро и знойный полдень блестят для них с небес: господь высылает им и успокоительный вечер, да отдохнут они в его кротком величии...».

Всем известна непримиримость и даже беспощадность Белинского к любым принципиальным противникам прогрессивных идей, ретроградам и особенно политическим ренегатам. Достаточно напомнить его знаменитое, бичующее, уничтожающее письмо Гоголю. И тем не менее тот же самый «неистовый Вассарион» проявляет полное понимание и глубокое сочувствие ветеранам, отодвинутым в сторону поступательным движениям молодых поколений.

«Как бы то ни было, но светлое торжество победы нового над старым да не омрачится никогда жестким словом или горьким чувством враждебности против падших. Побежденным — сострадание, за какую бы причину ни была проиграна ими битва! Падший в борьбе против духа времени заслуживает большого сожаления, нежели проигравший всякую другую битву. Признавший над собой победителей духа времени заслуживает больше, чем простое сожаление: он заслуживает уважения и участия; и мы должны не только оставить его в покое оплакивать прошедших героев его времени и не возмущать насмешливой улыбкой его священной скорби, но благоговейно остановиться перед ней...»

Конечно, можно согласиться с Белинским, что «храм оставленный — все храм; кумир поверженный — все бог», по отношению к коим «насмешливая улыбка» всегда неуместна и чаще всего несправедлива. Но дело-то ведь не в эмоциях по поводу неумолимой судьбы и неизбежного заката творческой деятельности всех, даже самых гениальных людей, а в том, чтобы все интеллектуальные работники даже в самый продуктивный период своей жизни, может быть, даже в зените своей славы непрестанно помнили об обязательной эволюции не только точнейших современных знаний, но и наиболее прочно установившихся принципов, добытых десятилетиями, а то и вековыми коллективными усилиями.

Нельзя цепляться за прошлое, без меры его идеализировать и создавать ему культ. Нельзя заранее отрицать все новое и еще не установившееся, принося его в жертву своим прошлым привязанностям, искусственно разжигая в себе любовь к традиции, лелея личные воспоминания и превращая их в profession de fois, символ веры. Этак можно так себя настроить, что утратишь, наконец, способность ясно видеть вокруг себя, здраво рассуждать и понимать свое время. Такая тирания предания, овладев человеком, понуждает его изолироваться от общества, став «не от мира сего», замкнуться, спрятаться в тесную скорлупку, подобно улитке-раковине. Но как все отшельники-одиночки, они перестают быть гражданами и помогать человечеству, хотя бы советом или примером; они теряют способность не только к прогрессивному росту, но вообще к профессиональному творчеству.

Оглядываться в прошлое совершенно необходимо; это надо делать постоянно и не только вдохновляться и настраиваться примерами великих предков, но глубоко и тщательно изучать их творения и методику. Но вместе с тем надо хорошо понять и твердо помнить, что все гениальные люди — Галилей и Коперник, Леонардо да Винчи и Микеланджело, Шекспир и Ньютон, Вольтер и Ломоносов, Пушкин и Гете, Дарвин и Менделеев, Пирогов и Листер, Бетховен и Чайковский, Пастер и Павлов — все они были смелыми новаторами и подлинными революционерами в своей специальности. Подобно им, и нам надо уметь находить в себе силы стряхивать путы, явно стесняющие прогресс, уничтожать старые манекены и устаревшие фантомы, построенные в годы младенчества анатомии и хирургии. При этом придется безжалостно сжигать горы бумажной макулатуры — творчество бездарных людей, научных ублюдков или казенных, политических, чуть ли не полицейских чиновников, ухитрявшихся иногда занимать видные посты в университетах и академиях. Вспомним хотя бы то, что в делах царской охранки после революции были обнаружены подлинные письма некоторых «ученых», выхлопатывающих себе кафедру у... Распутина.

* * *

Чтобы лучше понять недоверчивую сдержанность и старческий скептицизм ветеранов науки, надо знать, что, помимо разобранной выше непреоборимой преданности идеям и влияниям собственной юности, есть еще два обстоятельства, которые диктуют осмотрительность и даже недоверчивость. Первое из них заключается в том, что многие важные научные проблемы столько раз сулили дать долгожданное удовлетворительное решение и столько же раз неизменно обманывали возложенные надежды, что, естественно, к концу собственной жизни вырабатывается стойкое недоверие, почти окончательная безнадежность по отношению к некоторым из таких особо трудных проблем. Таковы, например, борьба с гноеродными микробами внутри ран или воспалительных очагов. Еще труднее оказалась проблема этиологии и лечения раковых опухолей. Изведавший за 3—4 десятилетия своей врачебной жизни не менее десятка подобных разочарований, мудрено ли, что в отношении подобных проблем человек выработает особую осмотрительность и недоверчивость!

Второе обстоятельство относится к особенностям и характеристике научной смены, то есть преемников. Горячая вера в науку — качество не только положительное, но драгоценное; без него решительно невозможен подлинный научный прогресс. Но, к сожалению, в молодости подобная вера в науку нередко превращается в излишнюю и чаще всего неоправданную самоуверенность. Плохо, если научный работник мало верит в собственные силы, но так же вредно для дела (и для самого работника), если, пленившись достижениями своих учителей и руководителей или же будучи в упоении от собственных начальных успехов, молодой ученый преждевременно уверует в собственную гениальность. Напомню литературный пример.

Поразительна перемена в манере держаться у молодого человека, который в первой части «Фауста» приходит робким студентом, жаждущим учиться, а во второй он же появляется уже бакалавром. Приобретенная ученость наполнила его не только апломбом, но самоуверенностью и нахальством до такой степени, что сам Мефистофель, одевшись в тогу Фауста, не в состоянии справиться с ним. Он вынужден все более отодвигаться от назойливого бакалавра вместе со своим креслом и в конце концов обращаться с репликами уже не к молодому человеку, а в партер, к публике.

Сам Гете в беседе с Эккерманом говорил о фигуре бакалавра: «В нем олицетворена та претенциозная самоуверенность, которая особенно свойственна молодому возрасту и которую в столь ярких образчиках мы имели возможность наблюдать в первые годы после освободительной войны». В юности каждый думает, что мир начал существовать только вместе с ним и что все существует только для него. Так, на востоке жил один человек, который каждое утро собирал вокруг себя своих слуг и посылал их на работу только после того, как отдавал приказание взойти солнцу. Однако он был достаточно благоразумен и изрекал свой приказ не раньше того, чем солнце достигало точки, когда оно само готово выйти из-за горизонта.

* * *

Итак, у противоположных граней творческого пути научных работников неизбежно встретятся и противоположные взгляды на судьбу научных открытий: самонадеянный энтузиазм молодежи и безотрадный пессимизм старцев.

«В море на всех парусах юноша бодро стремится; Скромно, в разбитой ладье в гавань вернется старик».

(Шиллер)

Наибольшая продуктивность в исследовательской и творческой работе, естественно, падает на промежуточный зрелый возраст. Последний может трезво судить о преимуществах и недостатках обеих возрастных групп. И вместе с тем зрелый возраст достаточно восприимчив к впечатлениям, порождаемым бурным прогрессом науки и техники, подобным переживаемому в данное время.

Действительно, трудно заставить себя сдерживаться, соблюдая благоразумную осторожность — плод стольких прежних разочарований и тяжких уроков, когда являешься живым свидетелем таких завоеваний, как идеальная радиосвязь вокруг всего земного шара, успехи телевидения, радар, реактивные сверхскоростные самолеты и несомненная возможность неограниченного использования атомной энергии. Кажется, что отныне никакие технические проекты не могут оказаться чересчур смелыми и фантастичными.

Велики успехи медицины и хирургии. Они — залог грядущих, еще больших достижения. А потому, как ни учит нас прошлое быть осмотрительнее и не торопиться с изъявлением восторгов, а соблюдать холодность, эта осторожность суждений не должна приучать к скептическому недоверию и воспитывать холодность сердца. Равнодушный скептицизм окажется реже признаком возмужалости, чем старческой немощи и регресса. Равным образом поспешное увлечение новой идеей или важным открытием не есть обязательно признак болезни односторонних умов, а чаще искреннего, горячего энтузиазма и глубокой веры в науку и прогресс человечества.

Нет ничего более пошлого, чем манера всегда искать правильную позицию в «золотой середине», этом идоле посредственности. «Auream mediocritatem» воспевал Гораций — великий лирик, но «лукавый царедворец». Она была удобна и выгодна для придворного поэта императора Октавиана Августа. Но это было лишь тактическим достижением в политической карьере. Наука же не может приравниваться к политическим спекуляциям, когда выгодную или безопасную позицию отдельные лица отыскивают для себя путем примерки и расчета. В делах науки такие практические расчеты абсолютно нетерпимы, они гнусны, безнравственны! So fuhlt man absicht und man ist verstommt, т. е. «намеренность расстраивает все».

Настоящую позицию и правильные границы ученые находят не тактикой, а рассудком и знанием, опытом и интуицией. Последняя есть непосредственное восприятие истины, так же как в искусстве — непосредственное ощущение и восприятие прекрасного. В молодости на каждую новинку набрасываются горячо, но часто опрометчиво. Юноша не может удержать свой восторг в себе и торопится делиться со всеми. Зрелый муж долго, не спеша исследует и сомневается. Зато, поняв и полюбив, хранит долго и прочно в себе; свои чувства он скорее скрывает, чем стремится обнаружить. Хорошо ли это? Ведь «всегда надежда лучше, чем сомненье» (Гете). А зрелый человек может и должен влиять на молодежь не только как тормоз, но и как стимул. Жизнь все равно научит и охладит слишком многих!

* * *

«Природа...— зрелище, которое всегда ново, ибо она создает все новых зрителей. Жизнь — прекраснейшее ее изобретение, а смерть есть только уловка, чтобы иметь много жизней».

(Гете, 1782)

Инстинкт жизни — самый сильный, безусловный, абсолютный из всех инстинктов, свойственных живым существам. Он превосходит и покрывает собой инстинкты самосохранения, половой, материнство, расовый и отечественный. Инстинкт жизни так силен и неуступчив, а неизбежность смерти — явление настолько роковое, что конфликт этот и порождает идею бессмертия, перевоплощения и загробной жизни. Идеи бессмертия и посмертного существования потому так прочно заложены в душах различных народов, что инстинкт жизни отчаянно борется с неумолимым, леденящим призраком смерти. Вот почему мечта людей о «воскрешении из мертвых» настолько желанна и живуча, что она рассеивается и тянется от «Голгофы» до наших дней вот уже скоро две тысячи лет.

Впрочем, христианское учение о будущем воскресении мертвых не только не оригинально, но абсолютно трафаретно и запоздало на несколько тысячелетий. В самом деле, египтяне искусно бальзамировали своих усопших и богато обставляли их загробные жилища за 5000 лет до нашей эры. В Греции Гомер заставил Одиссея спускаться в подземное царство теней по указанию Цирцеи за 7—8 столетий до н. э. И в Риме Вергилий, который сам умер за 19 лет до н. э., описал, как его Эней под руководством Кумейской Сибиллы тоже спускался в Ад к Прозерпине. Оба античных героя — и грек, и троянец — встретили множество родных и знакомых и в светлых полях Элевзия, и в мрачном царстве Ада.

Таким образом, не только идея загробной жизни, но и оба противоположных разряда ее, то есть ад и рай, были предвосхищены у христианской религии всеми более древними культурами во всех подробностях. Но этого мало. Можно указать, что главная, основная идея христианского учения — добровольное жертвоприношение богочеловека и мучительная, кровавая жертва ради спасения всего человеческого — тоже имела своим прообразом знаменитые добровольные человеческие жертвы индусов — так называемые священные «Мериа», при которых пролитая кровь играла главную, магическую роль. А для обмана и парализования воли обреченных жертв индусы напаивали их «божественным сома» «на радость богам и людям». Эти ритуальные возлияния древних туземцев долины Инда и бассейна семи его главных притоков совершенно аналогичны жертвенным возлияниям древних халдеев междуречья Тигра и Ефрата; они не только вполне напоминают соответствующее ритуальное применение вина евреями, греками и римлянами, но дошли до наших дней в виде таинства Евхаристии во всех христианских религиях. Всюду и неизменно вино символизирует собой кровь, как необходимую жертву, а «преосуществление святых даров» означает истинное, подлинное превращение вина в кровь Христа, а причастие считается высочайшим из всех таинств. Все это скопировано у древних индусов, как то можно прочесть в священных книгах — «Ведах», составленных 36—38 веков назад. А так как элементы, из коих собраны «Веды», восходят к эпохе 4—5 тысячелетий от нашего времени, то этим лишний раз доказывается, что мистические представления о тайнах нашей жизни и смерти воскресают и возникают у современных людей почти в точности так же, как это наблюдалось на самой ранней заре человеческой истории, у тех племен, которые были родоначальниками нашей индо-европейской расы.

Справедливо указывалось, что ни в одной позднейшей поэзии, ни у одного народа вино и пиво не воспевались столь сладостно и восхищенно, в таких действительно пьяных поэзией стихах, как в некоторых песнях и молитвах Ригведы. Что касается опьяняющего напитка «божественного сома», применявшегося «на радость богам и людям» и для обмана обреченной ритуальной жертвы, то состав и способ приготовления его остались не разгаданными, несмотря на то что целые тома были посвящены различными учеными, историками и ботаниками, изучавшими гимны Ригведы, где так красноречиво воспевается изумительное действие «божественного сома». В ботанических словарях название «сома» соединялось со многими растениями, например, Asclepia acidi, Sarcostemma brevistigma, Periploca aphylla, Sarcostemma vimihale и др. Е. Reclus считает состав и приготовление «сома» непостоянным. «Очень вероятно, что этот священный напиток был различного происхождения, так как переселение арийского народа из Атропатены и с плоскогорий Ирана в долины Северной Индии и на плоскогорья Южной было чрезвычайно продолжительным. И до сих пор еще брамины Декхана, персы окрестностей Вамбея и жители Иезда и Кермана в Персии готовят „сома" различными способами».

Вполне четкие ссылки на применение наркотических напитков в Индии зарегистрированы уже свыше 3000 лет назад, например у племени Хондов в Бустаре и в Ориссе. Это было совершенно необходимым приемом для реализации ужасных человеческих жертвоприношений, так называемых мериа. При помощи барышников, рыскавших по всей Индии, скупались будущие жертвы — дети или взрослые, особенно молодые девушки. Их долго готовили, откармливали, выдавали замуж или женили всячески ублажали, внушая необходимость и величие самопожертвования ради высоких урожаев и общего благополучия племени. Но так как жертва должна была быть обязательно добровольной, а чаще всего подобное согласие купленной жертвы достигалось с неохотой, жрецы помогали делу одуряющими напитками, после чего согласие сделаться «мериа» добывалось у полубессознательной жертвы. Ей перерезали шею, и фонтаны крови делали землю плодородной. При этом туземцы набрасывались на тело и спешно отрезали кусок теплого мяса, чтобы зарыть их в своем поле (Elie Reculs. «Les primitifs»). Как ни возвышены идеи христианства, буддизма и магометанства, нельзя отрицать того, что служители этих культов и их основные священные книги всегда сильно тормозили интеллектуальную и моральную эволюцию отдельных людей и целых народов. Библия, коран, талмуд своими неумолимыми предписаниями и требованиями безусловно задерживали прогресс свободной научной и художественной мысли. Их вечные угрозы карами в загробной жизни не только сдерживали и ограничивали радости земного бытия, но окутывали непроницаемым мраком смысл и задачи человеческой жизни и самую сущность жизненных процессов.

Точно так же, как ни поэтичны соответственные главы «Одиссеи» и «Энеиды», повествующие о путешествиях их героев в загробные царства, как ни мало способны вредить нашим современным научным представлениям о жизненных процессах и их неизбежных кратких циклах, тем не менее даже наиболее интеллектуально развитые люди с трудом мирятся с мыслью о том, что со смертью тела полностью, без остатка, умирает и «душа». Конечно, каждый биолог понимает принцип полной неразъединимости жизни во всех ее видах, теснейшую связь и невозможность раздельного существования материи и функции, в частности (и главное) мысли.

«Cogito, ergo sum». Но и обратно: «Если я не мыслю, я (уже) не существую». Вот почему не следует строить иллюзий о возможности значительно продолжить человеческую жизнь за пределы положенных нам 6—7 десятилетий. Если бы удалось дополнительным питанием и новой, добавочной васкуляризацией удвоить срок жизнеспособности миокарда, то сохраненное кровообращение смогло бы поддерживать кое-как лишь вегетативные функции организма. Но неизбежный прогрессивный склероз мозговых сосудов повлек бы тем большую степень падения интеллекта, чем дольше продолжалась бы такая дополнительная жизнь. И вряд ли кого может соблазнять перспектива отравлять своим существованием рамолика не только жизнь других людей, но даже память о себе. «Праздник жизни» надо уметь оставить вовремя, до того момента, когда своим пребыванием и даже внешним видом можно портить настроение всем остальным людям. Поэтому не о бессмертии и даже не о продолжительной глубокой старости следует помышлять ученым, а стремления их должны быть направлены на то, чтобы спасать людей от ранних, преждевременных смертей. В этом и состоит главная задача медицины. В числе ее ресурсов переливания крови стали одним из самых мощных факторов, одним из наиболее чудодейственных средств в борьбе с преждевременными, случайными, обидными смертями людей, находящихся во цвете лет и в зените своих стремлений, знаний, опыта и интеллектуальных творческих способностей.

* * *

Вернусь еще раз к мистической стороне вопроса, поскольку она почти автоматически возникает на короткий срок при каждом случае смерти. Это могучая соперница жизни издавна привлекалась то ли по закону контрастов, то ли как выражение единства противоположностей. «Mors vitae prodest» ³ , «Propter vitam vivendi perdere causam» ⁴ — совершенно ясно высказывали древнеримские пословицы и изречения. И смерть мыслилась и привлекалась как созидательный фактор, как творческая сила и средство плодородия или как цена и выкуп за преуспевание и счастье целого племени. Мы уже видели это, упоминая о ритуальных жертвоприношениях индусов 37 веков назад. Но ведь подобные же кровавые человеческие жертвоприношения творили не только Ахиллес при торжественных похоронах Патрокла и не многочисленные древнерусские племена, у которых было нормальным обычаем убивать жен, чтобы хоронить их вместе с умершим князем или иным владыкой. В наши дни, в начале XX века Джек Лондон наблюдал кровавые человеческие жертвоприношения среди индейцев по берегам Юкона на Аляске. Страшно читать описания, как молчаливую жертву фанатизма и мистического изуверства торжественно везут в лодке на заклание. А разве не страшно вспоминать о бесчисленных примерах религиозного изуверства у русских людей, которых патологическая гипертрофия совести толкала либо на добровольное скопчество, либо на самопогребение заживо в киевских «пещерах», либо даже на ужасы массового самосожжения. Даже абсолютный, непреодолимый инстинкт жизни и самосохранения удавалось побороть этим фанатикам; глядя, как завороженные, на волшебную приманку, они звали и использовали смерть ради призрачной идеи загробного бессмертия. Если отойти от всех подобных крайностей, как добровольное самоуничтожение ради достижения счастья в загробной жизни или от кровавых человеческих жертвоприношений, как цены и откупа за земное плодородие, то останется обширная группа примеров, когда люди, потерявшие дорогих близких, вполне умеют владеть своим внешним поведением, а что касается до внутренних переживаний, то, не поддаваясь меланхолии и мрачному пессимизму, некоторые люди пытаются побороть свои мучительные эмоции путем холодных объективных рассуждений и самовнушений сугубо отвлеченного философского порядка. Напомню один пример.

³ Смертью смерть поправ.

⁴ Ради существования потерять смысл жизни.

У Леонида Андреева есть трилогия: «К звездам», «Савва» и «Жизнь человека». Герой первой из этих пьес — известный астроном профессор Сергей Николаевич, узнав о смерти сына, говорит: «У меня нет детей. Для меня одинаковы все люди... Я думаю обо всех и вижу мириады погибших... и тех, кто погибнет. Я вижу Космос — везде торжественную безбрежную жизнь, и я не могу плакать об одном... Жизнь — везде... Смерти нет!» — «А Николай, сын твой?» — спрашивают его. «Он в тебе, он во мне, он во всех, кто свято хранит благоухание души его. Разве умер Джордано Бруно?»

Мережковский, отвечая Леониду Андрееву, пишет («В обезьяньих лапах») : «Базаров говорит спокойно: «Умру — лопух вырастет», а профессор Сергей Николаевич прибавляет восторженно: «И в этом лопухе буду я». «Но полно, так ли,— продолжает Мережковский,— ведь я, да не я: ведь самого драгоценного, единственного, неповторимого, что делает Петром, Иваном, Сократом, Гете, в лопухе уже не будет. Не только человека, но и травяную вошь можно ли насытить таким лопушиным бессмертием? И не сообразнее ли с человеческим достоинством вовсе не быть, чем быть в лопухе? Снявши голову, по волосам не плачут; уничтожив личность, не притязают ни на какое реальное бессмертие».

А по поводу реальности смерти Джордано Бруно Мережковский считает, что «Дж. Бруно знал... что „лучше быть живым псом, чем мертвым львом". Перед несомненной „гниющей массой" что значит сомнительное нетление в слове, в памяти человеческой? Попробуйте-ка фотографическим снимком детей утешить Рахиль, плачущую о детях своих, потому что их нет! Утешать бессмертием все равно, что кормить голодного нарисованным хлебом: пустая риторика или злая шутка».

Вот два диаметрально противоположных суждения, притом оба выраженные с предельной ясностью. Профессор-астроном явно прячет свое горе в самых отвлеченных силлогизмах, пытаясь начисто отбросить и заглушить в себе естественные отцовские чувства, свойственные не только всем людям, но даже большинству зверей и птиц. И хотя, таким образом, родительский инстинкт является довольно примитивным животным инстинктом (как и все врожденные инстинкты) , тем не менее он существует у всех нормальных существ и часто проявляется очень ярко и остро, представляя иногда восхитительное зрелище трогательного материнского героизма и даже самопожертвования. Ни стыдиться, ни прятаться от этих самых натуральных чувств и эмоций, а тем более отрицать их нечего: это было бы просто нелепо.

И если в чем не прав профессор Сергей Николаевич, так именно в этом стремлении парализовать свой отцовский инстинкт с помощью абстрактной философии и словесных уверток. Понять эту тактику можно лишь как попытку самообмана, притом направленную не на то, чтобы действительно облегчить таким путем свое горе, а лишь как способ обмануть свои чувства и переживания работой рассудка.

Удастся ли действительно обмануть таким путем своих близких, всецело зависит от того, насколько догадливы и глубокомысленны эти окружающие. Те, которые поумнее, конечно, разгадают, что со стороны профессора его философские рассуждения не больше как наивный спектакль. Зато та же догадка заставит делать вид, что они целиком понимают и разделяют такую утешительную философию. Обратимся теперь к позиции Мережковского. В его возражениях не только нет скрытых, а тем более противоположных мыслей, но все высказывания предельно ясны, резки, даже грубы. Все точки над «i» поставлены. Не только умер без остатка, но сдох и превратился в гниющую массу, а словесные утешения о бессмертии в памяти людей ничего не стоят, ибо они говорят не о реальном, а о выдуманном «лопушином» бессмертии.

Итак, взгляды Мережковского категорически отрицают основную мысль Л. Андреева, выраженную устами профессора-астронома. А так как я уже показал, что концепция профессора ошибочна, а тактика его фальшива, то, по-видимому, остается присоединиться к резко критическим высказываниям Мережковского. Нет, не так. Столь сложные проблемы невозможно решать путем категорической альтернативы: «или — или». Оба автора частично правы, а в другом ошибаются.

Конечно, Мережковский прав, говоря, что не только в лопухе, но ни в чем решительно не может сохраниться или повториться живая, реальная личность умершего, его конкретная, самобытная индивидуальность. Она исчезает окончательно и навсегда. И, разумеется, созерцание «Космоса и всей торжествующей безбрежной жизни» совершенно не может подменить собой конкретных образов ни Сократа, ни Гете, ни Джордано Бруно, хотя бы на основе бюстов или портретов, ибо живыми, реальными людьми профессор Сергей Николаевич их и не знал. И уж вовсе немыслимо ему высмотреть знакомые, родные черты и облик умершего сына ни в предметах земной поверхности, ни в планетных и звездных системах, сквозь стекла телескопа.

Зато совершенно ошибочно и непростительно закончить всю дискуссию одним подобным заключением. Человек слишком многогранное и высокоорганизованное существо, а мысли и представления о нем настолько разнообразны, что воспоминания о нем нельзя ограничивать, рисуя в памяти черты лишь физической оболочки или примитивной физиологической сущности. А поэтому явно неправильно проводить сравнение и аналогию, будь то со львом или с собакой. Да и сама пословица про этих животных допускает оговорки. «Лучше быть живым псом, чем мертвым львом». Кому или что лучше? Если самой собаке, то какой собаке и в каких условиях жизни? Если льву, то после смерти ему абсолютно все безразлично. Если же само понятие «лучше» мерить с человеческой точки зрения, то невольно задумаешься, что предпочтительнее: голодное ли существование на цепи близ помойной ямы или подлое рабство и подобострастное ползание на брюхе и хождение на задних лапах по сравнению с гордой, свободной и всегда сытой и независимой жизнью царя степей и оазисов? И даже убитый лев являет великолепное зрелище с его мощным, сильным, стройным телом и изумительной головой...

По отношению к людям чувства оценки и воспоминания окажутся столь же сложными и разнообразными, сколь причудлива и многогранна была каждая личность, со столькими особенностями, качествами и достоинствами. Сумма этих свойств составляет интимную, неповторимую индивидуальность, определявшую собой и прижизненное отношение людей, и память о них. Но, кроме этих личных качеств, определяющих собой объективную оценку духовных и душевных свойств человека, память о нем обусловливается также в значительной мере законами, обычаями и традициями общественного, служебного и семейного порядка. И разная позиция совершенно по-разному выявится в реакции на смерть человека.

Действительно, государству и обществу почти вовсе дела нет до личности и семейной жизни отдельных граждан, и каждый человек расценивается только с точки зрения чисто утилитарной, то есть значимости оставляемого дела, предприятия, школы и духовного или идейного наследия, в оценке интересов государственных, национальных или общественно-политических. В этих официальных инстанциях не может быть ни горя, ни даже огорчения; там возможна минутная озабоченность для решения вопроса о форме и размерах участия в прощальных церемониях и газетной публикации.

Друзья и сослуживцы могут иногда искренне сожалеть о потере ценного работника или дорогого товарища. Им хватит забот дня на два для устройства формальностей и более или менее помпезных похорон. Разговоров хватит даже на неделю, а памяти на срок от месяца до полугода. После этого житейские заботы сотрут почти начисто живую память о самых деятельных и знаменитых людях даже у самых ближних сотрудников и друзей. Среди них утешать было некого, ни сразу, ни позже: заботы о преемнике и ажиотаж вокруг вопроса о заместительстве перекроют все сожаления о преждевременной потере.

Для семьи и самых близких родственников смерть отнимает прежде всего дорогого человека, то неповторимое и незаменимое, что не вполне покрывает даже такой термин, как «родное». Ибо даже богатейший русский язык не имеет ни отдельных слов, ни даже художественных и повествовательных описаний для реального выражения речью или текстом тех душевных страданий и ни с чем не сравнимого горя, которое выпадает на долю людей, теряющих самых дорогих лиц безвременно. Эти чувства не имеют словесного выражения; они глубже и сильнее, но неопределеннее любых слов и выражений.

В самом деле, сколько замечательных описаний имеется о том, как умирают русские люди. И Тургенев, и Толстой посвятили этому отдельные повести, да и после них десятки раз описывалась смерть очень верно и высокохудожественно. Зато никому даже из классиков литературы не удалось описать горе по умершим так, чтобы текст действительно мог бы передать подлинные чувства, подобно тому, как подобные переживания способны передать музыка, например финал «Шестой симфонии» Чайковского, «Реквием» Моцарта, «Гибель богов» Вагнера и некоторые военные траурные марши. Ведь даже Л. Толстой описывает не сами переживания старухи Ростовой после гибели Пети Ростова, а скорее ее внешнее поведение. А из лучших поэтических попыток даже известное «Внимая ужасам войны»... (кажется Некрасова?) высокоправдивые слова о слезах бедных матерей, им не забыть своих детей, «погибших на кровавой ниве, как не поднять плакучей иве своих поникнувших ветвей». Повторяю, это — одно из лучших стихотворений на тему смерти. Но и в нем лишь красивая лирика, а описания характера, чувств нет совершенно. Там сказано лишь, что это «святые, искренние слезы», а вначале справедливо отмечено, что «увы! утешится жена и друга лучший друг забудет».

По глубине и остроте горя, по-видимому, ничто не может сравниться со страданиями именно матерей по умершим, особенно убитым, детям. Отцы переживают это тоже остро, но все же несколько спокойнее. Точно так же жены сильнее горюют по мужьям, чем наоборот. Разумеется, обратные примеры встречаются очень часто, почти ежедневно. Но, кроме того, помимо личных темпераментов, характеров и воспитания, а также бесконечных частных житейских ситуаций, влияющих на проявление горя, не подлежит сомнению, что национальные, расовые и географические признаки отчетливо сказываются. Они отражаются в бытовых особенностях, традициях, привычках и заметно проявляются не только во внешнем поведении на похоронах, но, вероятно, и на глубине и остроте самих переживаний. С этими обстоятельствами поделать ничего не возможно. Зато при переговорах об аутопсии, а тем более взятии крови надо, елико возможно, избегать матерей и жен, всегда предпочитая говорить с мужьями, детьми, братьями, сестрами и тем более зятьями и снохами.

Если теперь мы обратимся к возможным элементам утешения, прежде всего надо понять, что в громадном большинстве случаев горе ближайших родственников бывает столь же значительным, сколько вполне искренним. Чем неожиданнее смерть, чем моложе погибший и чем меньше времени прошло с момента кончины, тем острее переживания родных и тем безнадежнее всякие утешения. И если говорить о настоящем врачебном участии в подобные моменты, то следует настойчиво рекомендовать энергично действующие наркотики, дабы надежно повергнуть в сон наиболее страдающих родственников. Это гуманное мероприятие должно бы применять систематически, лишь бы позволяла общая обстановка, то есть врачебное наблюдение. Оно может очень значительно смягчить остроту переживаний, внося полные антракты в течение первых суток. Разумеется, дозировку и количество приемов необходимо уменьшить с третьего дня и вовсе прекратить к концу недели.

Ну, а потом? Потом характер и интенсивность горестных переживаний и темпы успокоения определяться, с одной стороны, чувствительностью и глубиной натуры осиротевших лиц, с другой — тем духовным содержанием и интеллектуальными качествами умершего, кои были особенно характерны, дороги и любимы для членов семьи. У детей по отношению к родителям всегда окажутся три различных элемента воспоминаний: во-первых, как о самом родном человеке, давшем жизнь им самим; во-вторых, как о кормильцах, воспитателях и главных благодетелях; в-третьих, как о творческой личности той или иной специальности, но всегда высокой категории.

Все эти же элементы окажутся у вдовы и вдовца с той лишь разницей, что вместо чувств и сознания кровного родства эти люди теряют безвозвратно интимные супружеские отношения, роль и значение которых трудно преувеличивать. Даже если чувства эти составляют уже лишь память о совместно прожитом в годы молодости, то и эта потеря может чувствоваться очень тяжело. Ибо можно ли найти и есть ли в жизни людей что-либо другое, столь же значительное и дорогое, как истинная любовь и многолетние супружеские отношения?

Но даже и для наиболее безутешных супругов или матерей, потерявших взрослых детей, их интимное горе обязательно должно смягчиться сознанием и размышлениями о разнообразных элементах жизни, творчества и общественных функций, с которыми так или иначе соприкасался умерший и которые в той или иной мере входили в жизнь его семьи. Ибо не был же покойный только мужем или только отцом, а осиротевшие не были только детьми, родителями или супругами. Ведь как бы скромны ни были с внешней стороны роль и задачи домашней хозяйки при муже, занятом любой активной производственной работой, годы прожитой совместной жизни делают мужнюю профессию важным, дорогим и любимым делом всей его семьи. Я не говорю уже про обширную группу, когда у обоих супругов имелись собственные профессии и любимые специальности!

Вот на чем должны строиться главные расчеты на утешение: погрузиться всеми мыслями и чувствами в привычное или новое творческое занятие (например, педагогическую или воспитательную работу), причем чем ближе и непосредственнее к производству, прямому выходу продукции, тем лучше. И чем больше часов в сутки окажется занято и чем сильнее утомление к концу работы, тем вернее наступит глубокий благодетельный сон и тем надежнее минуют мучительные сны.

А теперь еще раз вернемся к примеру андреевского профессора и заметим, что если с его стороны было преувеличением говорить, что «смерти нет, ибо жизнь цветет повсюду», что, «видя мириады погибших во вселенной», он не может «плакать об одном», хотя бы то был родной сын. Никакой ученый, будучи нормальным человеком, не сможет подобными абстрактными рассуждениями уничтожить собственное горе об умершем сыне. Зато чем шире и значительнее специальность и чем активнее и обширнее участие в ней данного человека, тем, конечно, легче ему отвлечься от личного, домашнего горя. И для этого не обязательно быть профессором, тем более астрономом. Любая творческая работа может стать надежным укрытием от преследующих воспоминаний или навязчивых мыслей. И та самая библейская Рахиль, бездетности коей выразил сочувствие Мережковский, могла легко найти себе утешение в обширном хозяйстве Лавона и Иакова. Конечно, ей завидно было видеть, как сестра ее — старшая жена, Лия, что ни год родит нового сына Иакову. Но, во-первых, и Рахиль все же родила и даже дважды, а во-вторых, вероятно, ей было достаточно домашних хлопот около таких энергичных и целеустремленных хозяев, какими были ее отец и муж, которые по очереди обманывали друг друга. И если подсунуть одну дочь вместо другой, обещанной, было явным и грубым мошенничеством Левона, то при дележе овечьих стад Иаков проявил не только деловитость, но и хорошие знания и понятия о генетике и племенном скотоводстве, первые по времени из документированных подробно письменностью. Повторяю, в таком хозяйстве Рахиль вряд ли скучала.

Итак, обе разобранные точки зрения на проблему бессмертия не выдерживают критики. Мы видели, что сама подобная идея возникает в страдающих душах как искусственная уловка, которая, наподобие утешительной сказки, может вводить в намеренный самообман. И хотя поэтическая выдумка о бессмертии рождается как протест против непереносимого сознания небытия, в защиту всемогущего инстинкта жизни, нет сомнения в том, что самообман этот действует далеко не на каждого и лишь в слабой степени. Если о бессмертии размышляют люди, пытаясь утопить острое горе, это понятно и простительно. Предавание же философии бессмертия, будучи в спокойном, трезвом состоянии, вряд ли может быть оправдано. Об этом Гете высказался довольно ясно более 125 лет назад: «Носиться с идеями бессмертия — это занятие для благородных сословий, особенно для дам, которым нечего делать. Но дельный человек, который уже здесь, на земле хочет быть хорошим работником и потому принужден добиваться, бороться, действовать, оставляет будущую жизнь в покое. Он деятелен и полезен в этой жизни, а мысли о бессмертии нужны тем, у кого плохо обстоит со счастьем на нашей земле» (25 февраля 1824 г.).